Приближение и победа белой гвардии была катастрофой для нашего мертвого дома. Среди низшего служащего персонала началась настоящая паника: почти весь он, в особенности финляндская часть, сочувствовали социалистическому финляндскому правительству и, так или иначе, помогали Красной гвардии. Одна из наших самых милых девушек за несколько дней до прихода финляндско-шведско-немецкой армии в наши края, отправилась в Красную армию в качестве сестры милосердия и погибла на своем славном посту несколько дней спустя. Вообще, я считаю обязанностью своей оказать здесь, что в нашу бытность в финляндском санатории мы ничего не слыхали о жестокости финляндской Красной гвардии. Наоборот, "культурность" маленькой Финляндии сказалась и в деяниях революционного народа, и ее революционных вожаков, только здесь, в Европе, я слышала о жестокостях, будто бы проделанных, финляндской Красной армией. Я этому не верю, а что белая гвардия после победы прибегла к жестоким кровавым репрессиям - это факт, не отрицавшийся и буржуазией.

Паника, сказавшаяся среди служащих санатория, вызвала их повальное бегство, и мы остались без санитара и с очень немногочисленной прислугой. Единственная сестра милосердия на весь дом, очень милая, но, слабая здоровьем девушка, падала с ног от усталости. А, между тем, в состоянии здоровья мужа в последних числах апреля произошла сильная перемена к худшему... Его покинула энергия борьбы с болезнью. Я видела в этом начало катастрофы и не ошиблась.

...Состояние его ухудшалось с каждым днем. Ночные припадки удушья, исчезнувшие было под влиянием сильных доз дионина, вернулись и сделались мучительно длинными... 15-го мая, рано утром муж проснулся в тоскливой тревоге и вскрикнул: "Я задыхаюсь. Я умираю". Я подскочила к нему, приподняла его, освободила тампоном его горло от массы густой гнойной слизи, он вздохнул свободнее, и лицо приняло более спокойное выражение. Тут же он попросил меня взять карандаш, бумагу, намереваясь сейчас же продиктовать детям прощальное письмо...

Начиная с 20-го мая, состояние мужа ухудшалось с каждым часом, и дело пошлю быстрым темпом к трагической развязке.

21-го утром Георгий Валентинович озадачил вначале, а потом поразил меня, точно тяжелым ударом, вопросом: "Кто мне писал из берлинцев?"... Плеханов начал бредить. Нашли сумерки на ясный, глубокий ум. Это было невыносимо. Это тяжелее было вынести, чем его физические страдания,

...В бреду, как наяву, он защищал эти любимые, дорогие ему, идеи, от каких-то, ставших перед его глазами, врагов. Дня за три до кончины, после легкого обеда, он заснул, казалось, спокойно, но короткое время спустя, открыл глаза, начал страстным шепотом говорить, глаза у него горели гневом и обличением, и, вдруг, сделав энергичный жест рукой, громко сказал: "Пусть не признают моей деятельности, я им задам". Уверенность в правоте своей, в правоте дела, которому он отдал жизнь, из-за которого претерпел скитания и длинное изгнание, не оставляла его и в минуты мучительной болезни.

28-го мая утром, после припадка удушья, у моего уходящего друга было такое страдальческое, измученное лицо, что я не могла смотреть та него без слез, и, несмотря на все мои усилия, они брызнули из моих глаз. Георгий Валентинович сделал мне строгий заслуженный выговор: "Что ты, Роза, как тебе не стыдно. Мы с тобой старые революционеры и должны быть тверды - вот так", причем он согнул в кулак свою слабую, дрожащую руку...

Ночь с 29-го на 30-е была относительно недурна. Не было ни припадка кашля, ни последующего удушья. В шесть часов утра он проснулся с большой жаждой. Выпил почти залпом стакан теплого чая с молотком и оказал: "Восхитительно" (по-французски), с таким ясным, отчетливым произношением, что поразил меня и обрадовал...

Мое настроение все утро было радостное, приподнятое, на меня нашла какая-то странная слепота.

Попросив г-жу Эмерих приняться за еду, не дожидаясь меня, я вернулась к мужу, чтобы дать ему напиться. Я застала его в забытьи, и на мое предложение выпить чего-нибудь, он совершенно отчетливо спросил меня: "Разве уже пора? Кажется, ты мне давала напиться четверть часа тому назад". Я сказала, что нет, прошло уже два часа. "Ну хорошо, в таком случае дай". Я подала ему маленький стаканчик чая с молоком. Едва вобрав ложку жидкости, он всплеснул руками, вскрикнул, моментально начались конвульсии лица и левой руки, и дыхание остановилось. Обезумевшая, я начала звать м-м Эмерих. Она не откликнулась несколько секунд, но эти секунды мне показались вечностью. Немедленно позван был доктор, сиделки. А пока я, уверенная, что Плеханов задохся от глотка, начала делать ему искусственное дыхание, ритмическое вытягивание языка. Плеханов вздохнул еще раз, два, лицо покрылось смертельной бледностью, и когда доктор пришел минуты через три, сердце перестало биться.

Стокгольм. Декабрь 1918 г.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ. Из воспоминаний Льва Григорьевича Дейча.

В первых числах июня каким-то чудом добравшаяся из Финляндии в Петроград дама протелефонировала мне, что Плеханов скончался 30 мая; при этом Розалия Марковна просила передать мне, чтобы я добыл разрешение привезти тело ее мужа в Петроград, ввиду желания умершего быть похороненным на Волковском кладбище, вблизи Белинского.

Несмотря на постоянное ожидание подобного сообщения, все же это известие ошеломило меня.

Три дня затем пришлось мне провести на пограничной с Финляндией Белоостровской станции, пока удалось дать знать Розалии Марковне, что нет препятствий для привоза умершего Плеханова в Петроград.

"Зеленогорский Вестник", № 14 (64), апрель 1992

Последние комментарии: