Г. С. Усыскин, д-р исторических наук (подготовка публикации)

ПЕРЕХОЖУ к описанию последних месяцев жизни Георгия Валентиновича Плеханова. Принимаясь за описания этого периода, я опасаюсь, что у меня не хватит ни слов, ни красок, чтобы передать чувства и переживания моего ушедшего навеки друга. Я боюсь, что не смогу воспроизвести того величия души, того спокойствия, которые не покидали Плеханова, сознававшего задолго до своей смерти ее приближение.

На переезд в Финляндию и на поселение в санатории я начала настаивать задолго до осуществления этого... Муж не прекращал работы. Я находила необходимым и неотложным увезти его из Петрограда и устроить в благоустроенном санатории, где он вынужден был бы подчиниться дисциплине и отдыхать. Доктор Аитов, заведующий терапевтическим отделением во французской больнице и руководящий лечением Георгия Валентиновича, также настаивал на помещении его в санаторий. Он отрекомендовал мне один, в Питкеярви, недалеко от Териоки, по его мнению, очень благоустроенный, во главе которого стоял доктор, русский немец д-р Циммерман, хороший специалист по легочным болезням. Финляндская граница была тогда открыта, проезд не затруднителен. Гражданская война, уже начавшаяся в Финляндии, носила слабый характер. Мы были далеко от мысли, что нам грозит полная оторванность от Петрограда, если покинем его для Финляндии.

Мы все-таки задержались в Петрограде до 23 января из-за паспортов и желания Плеханова устроить одно-два собрания редакции "Единство"...

Путь до Териок прошел благополучно. Георгий Валентинович оправился от усталости и оживленно беседовал. В Териоках на вокзале он почувствовал себя скверно. Он жаловался на стеснение в груди, одышку, сравнивая испытываемое им состояние с тем, которое он уже раз испытал, поднимаясь на Везувий.

Когда муж сказал мне в Териоках, что он почувствовал то же самое стеснение в груди и затруднение в дыхании, что на Везувии, я очень встревожилась, опасаясь сердечного переутомления вследствие ряда усилий, сделанных им в течение утра. От припадка удушья на Везувии он скоро оправился, но Георгий Валентинович был тогда моложе и крепче, процесс в его легких был тогда в периоде затишья.

Теперь же, в разгаре обострения процесса, это переутомление может повлечь за собой сильное переутомление сердечной деятельности. Опасения мои не рассеялись и после, несмотря на уверения врача санатория, что сердце Георгия Валентиновича работает недурно. И теперь, когда я думаю свою тяжелую, безнадежную думу о том, что ускорило конец жизни Георгия Валентиновича, несмотря на громадную сопротивляемость его организма, я прихожу к заключению, что главной, непосредственно и причиной, преждевременно отнявшей у нас и родины Георгия Валентиновича, было ослабление сердечной деятельности, вызванное отсутствием морального и физического покоя. Предсмертный удар был нанесен Плеханову явившимися к нам в Царском Селе матросами и красногвардейцами, и вынудившими нас покинуть наше жилище, хорошо приспособленное к лечению больного мужа. Переезд в Финляндию, вынужденный безумной оргией террора, нанес ему окончательный, последний удар.

...Припадок удушья длился недолго и на этот раз, и, как только мужу сделалось лучше, мы двинулись в путь. Дорога шла лесом, было сухо и морозно. Мы с наслаждением вдыхали чистый, свежий воздух, а окружающая природа восхитила нас своей величественной красотой. Надежда наполнила мою душу, здесь, думалось мне, на лоне природы, хотя и суровой, в этом чистом воздухе Георгий Валентинович найдет исцеление.

"В таком чудесном месте нельзя не поправиться", - сказала я Георгию Валентиновичу, муж улыбнулся довольной, счастливой улыбкой. Директор санатория доктор Циммерман и заведующая г-жа Буш встретили нас очень приветливо. Нам были приготовлены две очень уютные комнаты, небольшие, но высокие, с окнами на юг. Впечатление было благоприятное.

Я вкушала счастие человека исстрадавшегося, измученного от долгих скитаний, который наконец нашел себе приют и покой. Самочувствие у Георгия Валентиновича было хорошее, несмотря на высокую температуру. Эта, последняя, тревожила меня, но доктор Аитов успокаивал меня, приписывая ее усталости от дороги. Муж улегся, поел с аппетитом, горячо простился с милым доктором, попросил у меня книгу и погрузился в чтение, сколько мне помнится, истории греческой философии. Когда я ему заметила, что лучше не работать, а взять что-нибудь легкое для чтения, он мне ответил: "Ты ошибаешься, Роза, если думаешь, что я приехал сюда для отдыха и для лечения, - мне надо работать", - и он погрузился в чтение.

В первый же день нашего приезда я заметила сильный недостаток в расположении предоставленных нам комнат. Двери их выходили в холодный, неотапливающийся коридор напротив наружных дверей, откуда входил холодный, морозный воздух.

Я решила добиться лучших условий жизни моего больного и первым делом потребовать комнаты во втором этаже, обладавшем теплым коридором без сквозняков. За этим я обратилась к директрисе г-же Буш. Последняя заявила мне, что второй этаж предназначен для женщин, больным мужчинам отведен первый, и этого правила очень строго придерживается директор санатория д-р Циммерман, но, все-таки, обещала поговорить с ним и уговорить, но доктор Циммерман был неумолим.

Это было мое первое разочарование в порядках этого "образцового санатория". Я припомнила предупреждение мужа во французской больнице: "Мы у немцев не уживемся, их педантизм доходит часто до жестокой бессмыслицы". Он был прав. В отказе больному Плеханову в теплой комнате, выходящей в теплый коридор, был, действительно, проявлен жесткий и бессмысленный педантизм. Позже, четыре месяца спустя, чисто по материальным соображениям, скучили в одном верхнем этаже и женщин, и мужчин, но Плеханов уже этим удобством пользоваться не мог, он умирал.

...После настойчивой, но безуспешной борьбы в течение ряда дней, я вынуждена была удовлетвориться обещанием комнаты с центральным отоплением в нашем же этаже, с выходом в теплый коридор. Надо было ждать десять дней, нечего делать - надо ждать.

Между тем температура у моего больного не спадала, а окончательно приняла постоянный тип с маленькими колебаниями, что указывало на туберкулезную пневмонию. Опасность была велика ввиду ослабленной деятельности сердца.

...Это было в середине февраля 1918 года. Свободные сообщения были затруднительны вследствие разлившегося по всей Финляндии красногвардейского движения. Тем не менее после долгих и трудных хлопот явились к нам в санаторий супруги Каськ, наши молодые друзья. Они привезли нам последние номера газеты "Наше Единство", новую газету "Начало", издававшееся соединенными силами некоторых членов группы "Единство" и социал-демократов оборонцев, и разные прогрессивные газеты. Это было еще то счастливое время, когда кроме официозов, преподносивших читателям известия, тенденциозно измененные или .неполные, и также не утолявшие жажды в истинных сведениям, как морская вода не утоляет жажды, выходили и другие газеты. Привезли также и книги и, что больше всего нас радовало, - письма от дочери из Парижа. Мы набросились на наших друзей с алчностью людей, живущих долгие годы в пустыне.

...Беседа с нашими приятелями затянулась дольше, чем это полагалось по правилам санатория, но, видя, какое благоприятное впечатление произвела на моего мужа беседа со свежими людьми, принесшими с собой отголосок хотя и печальной, но все-таки, жизни с родины, я уговорила наших милых гостей переночевать в санатории и пробыть с нами следующий день.

На другое утро за первым завтраком наши гости высказали мне свое удивление по поводу бодрости духа Георгия Валентиновича, которого, судя по моим письмам, они опасались застать безнадежно тяжко больным.

В это утро и в мою душу вошел луч надежды: а может быть, я действительно смотрю слишком пессимистично на состояние мужа.

В течение дня я, по просьбе гостей и с согласия Георгия Валентиновича, опять допустила небольшую беседу, которая очень заинтересовала молодых товарищей. На их вопрос, долго ли продержится царство большевиков, Георгий Валентинович высказал мысль, которая считалась и в то время ошибочной, а мне лично он ее высказал через несколько дней после октябрьского переворота, а именно: "Большевики продержатся гораздо дольше, чем это кажется их противникам и им самим, они сильнее, чем мы все думаем. Их сила опирается на отсталость наших экономических отношений и бессознательность пролетариата". Он выразился резко. "Они держатся, - сказал он, - на народной глупости, а глупость - это база солидная. Она была базой царизма, а теперь большевистской тирании. Большевизм - это не марксизм, это смесь бланкизма и анархо-синдикализма и, чтобы держать массы в повиновении, нужна тирания избранных".

Освобождение отечества от нашего печального режима, который Плеханов называл не диктатурой пролетариата, а диктатурой одной фракции социал-демократической партии над целым народом придет из их собственных рук, результатом их же действий.

...Наши молодые друзья покинули санаторий Питкеярви, очарованные учителем и успокоенные насчет его физического состояния. Меня же они уговаривали на прощание не волноваться, и не смотреть на будущее пессимистически. Но меня, после их отъезда, не покидала тревога.

Постоянное присутствие при нем, наблюдение за его сердцем, дыханием, не оставляло во мне ни малейшего сомнения, что дело идет к концу, и оптимизм доктора санатория приводил меня в отчаяние. Чем объяснить этот оптимизм доктора и друзей? По-моему, умственными и моральными качествами больного, большой силой воли, выдержкой его. Болезни и отдыха в течение всей жизни своей, Плеханов для себя никогда не признавал. За сорок лет нашей совместной жизни Георгий Валентинович был много раз болен, но он продолжал работать, вставал и садился за письменный стол. Многие из лучших его трудов вышли из-под горячечного пера... Вообще Плеханов относился строго к себе "болен или не болен, но работать надо, надо только уметь организовывать свою работу".

...В день приезда нашего в санаторий Питкеярви, после отъезда доктора Аитова, муж попросил у меня книгу. Я запротестовала, заявив, что работать ему вредно после волнений и усталости, что вообще отныне он должен отдьгхать, что для успешного лечения ему необходим не только моральный, но и умственный отдых, и что вообще ему надо смириться с мыслью о том, что работу ему надо оставить месяцев на шесть, если он хочет поправиться.

На мои слова последовал решительный отказ последовать советам моим и врачей санатория в данном случае... С первых же дней пребывания в Финляндии он начал серьезную умственную работу. Несколько часов в день он читал сам, делал отметки, выписки, несколько часов в день я читала ему вслух. Докончив труд по истории греческой философии, который он начал во французской больнице, он приступил к двухтомному сочинению М. М. Щербатова, готовя дополнительную главу к 4 тому "Истории русской общественной мысли". Я же ему для отдыха читала греческих классиков: трагедии Эсхила, Софокла, Эврепида, с которыми муж никогда не расставался.

Ему оставалось одно: забвение, и это последнее давала ему работа и постоянное чтение.

Сорок лет проповеди научного социализма - и эти печальные результаты... Лицо и голос его выражали глубокую грусть.

Был февраль месяц. После отъезда молодых друзей мы недели три ждали нового посещения. Письма и газеты привозил нам доктор Циммерман, директор санатория, который два раза в неделю отправлялся в Петроград на консультации. Боже, с каким нетерпением мы ждали его возвращения, и как мы набрасывались на новости из России. Шли Брест-Литовские переговоры. Слушая и читая о перипетиях этих переговоров, Плеханов глубоко страдал, видя, как топчутся в грязь имя и жизненные интересы родины.

...Когда мы вычитали из газет, что переговоры с немцами прерваны, что русская делегация покинула Брест-Литовск, мы почувствовали некоторое облегчение, хотя Плеханов очень скептически отнесся к этой размолвке.

Прав был один товарищ, который писал после смерти Плеханова, что сердце не выдержало Брест-Литовска. Брест и Украина не выходили из его головы. Они мучали его еще тогда, когда он был при полном сознании, они питали его бред в последние часы его жизни.

"Зеленогорский Вестник", № 12 (62), март 1992

Последние комментарии: