Владимир Милашевский

Привелось мне видеть несколько раз Илью Ефимовича Репина.

Репин прожил долгую жизнь. Многие, вступившие уже взрослыми людьми на "ниву интеллектуальной жизни", знали, уважали Репина, преклонялись перед ним еще в отроческом возрасте. Репин был для ряда поколений властителем дум, если можно употребить в отношении живописца этот термин, выработанный для философа и писателя.

Мне кажется, только этим великим уважением к Репину, которое испытывал каждый русский человек, можно объяснить, что образ этого большого художника и оригинального человека в воспоминаниях современников часто выглядит, на мой взгляд, несколько обедненным.

Обеднение это направлено в сторону обыкновенности, общепринятости, умаления его яркости - вот почему хочется как-то протестовать против этого.

Я уж не говорю о таком явном искажении образа Репина, как в скульптурном его памятнике, где он выглядит совершенно неверно, выступая в какой-то мантии. Как далек был живой Репин от этого образа и прежде всего от всякой мантии.

Надо прямо сказать, что Репин производил впечатление чудака. Это сказывалось в его костюме и его поведении, во всем его облике. Если Шаляпин производил впечатление Цезаря с незримым лавровым венком на голове, его походка, жесты, улыбка - все было невиданно, уводило куда-то в другие эпохи, в эпохи расцвета средиземноморской классики, - то при виде Репина никакая классика не вспоминалась. Вспоминалась Волга с ее оригиналами-самоучками, изобретателями перпетуум-мобиле, любителями порассуждать и до всего доходить своим умом. Островский описал этот тип в "Грозе", Горький в "Городке Окурове". Их было много на Волге - в Кинешме, Саратове, Вольске, Царицыне.

Седенькая бородка, прищуренные зоркие глазки. Небрежный, нескладный костюмчик, где уже там до фасона.

Стиль одежды Репина был именно таков: скромненько, неказисто и вдруг... майская рубашка с открытым воротом зимой! Эти рубашки назывались апаш.

Надо ли говорить, как странно воспринимались подобные апаши, да и тирольская охотничья зеленая куртка, в Петербурге, городе чопорном, подчеркнуто корректном, застегнутом на все пуговицы целыми столетиями.

Эти тироли и апаши вызывали некоторую усмешку, доброжелательную, но все же усмешку, эдакое некое: "Что ж ты будешь с ним делать? Тут уж законы не писаны!".

Некая "чудинка" была свойственна Репину.

Эдакое: "Что мне за дело до других! Раз я нахожу мое поведение естественным и рациональным, раз мне нравится зимой носить рубашку апаш в сочетании с сюртуком или курткой, нахожу это удобным, то пусть смеются".

Вот ведь сын Репина был совершеннейший блаженный эпохи московского средневековья. Ходил он то в каких-то опорках, то совсем босой - это в императорском-то Петербурге! А не вполне нормальные репинские дочери! Видимо, какая-то психическая неуравновешенность бродила в крови всей семьи.

А может быть - я так предполагаю - некоторое "чудачество" было своего рода нормой в эпоху "коммун" шестидесятых годов, в эпоху стриженых девиц и хождения в народ, и стало странностью в эпоху 1910-1913 годов: вспомним некоторых героев Лескова. Разумеется, не все шестидесятники были таковы - многие поражали, напротив, своей трезвостью, рационализмом, но очень часто среди них встречались "чудаки". И в Репине было что-то от василеостровских "коммун" шестидесятых годов.

Так что если кто-нибудь сейчас воображает Репина, исходя из грандиозных достижений его, неким Рабиндранатом Тагором, Львом Толстым, Апостолом и Учителем жизни, то он сильно ошибается! Образ Репина был•противоположен всем этим сложившимся представлениям об образе Классика, Провозвестника или Учителя.

Братья Маковские были классичнее, они точно отвечали неким каноническим типам русской жизни XIX-начала XX века. Константин - это негоциант, денежный Загребало, железнодорожный или нефтяной туз, как тогда говорили. Владимир - типичный русский интеллигент с либеральными веяниями. И Белинский, и Герцен, и Чернышевский, и Некрасов - все передумано, все перечувствовано. В молодости даже и в опасные кружки похаживал, где вечерами были и песни, и идеи, и чай с колбасой. В старости поуспокоился, и удобному креслу не грозило быть покинутым из-за "идей".

"Оригинальность" Репина, его чудачества происходили из какой-то его внутренней сущности, из склада его психики. Характером этой психики можно объяснить и то, что, наряду с величайшими произведениями, у него попадаются картины-анекдоты обескураживающей примитивности и недалекости - "Проводник в Крыму", "Какой простор" и целый ряд других. И мог же создатель "Крестного хода" и "Государственного совета" написать "Пушкина, читающего стихи перед Державиным" - картину, в которой ничему не веришь, настолько все нарочито, все наигранно, все пересолено... А в следующие годы появились "Толстой среди яблонь", "Сестра милосердия, ведущая в атаку"...

Конечно, нельзя судить Репина по эпохе его упадка. И ведь живописная ткань даже многих поздних вещей очень сильна по самым высоким меркам живописи!

Если хотят увидеть живого, реального Репина, целиком, то надо всматриваться во все! Я верю, что Репиным нужно интересоваться не только как иконой или святителем русского национального искусства. Он интересен переплетением всего - великого и смешного.

Поэтому я думал, что мой долг изобразить Репина в его каждодневности, каким его видели современники и каким видел его я в том же 1913 году.

Осенний денек; конечно, серый. Вероятно, октябрь. На Садовой, почти рядом с Публичной библиотекой, где-то в четвертом или пятом этаже, по крутой лестнице - вегетарианская столовая с самообслуживанием. Очередь перед кассой, очередь за вилками и ложками, очередь к дырке в стене, откуда получают скромное и невкусное яство. Я забежал туда, чтобы перехватить что-нибудь доступное моим иссякшим в тот момент студенческим средствам.

Получив из дырки свою порцию, я вдруг увидел старичка, стоявшего в очереди за каким-то макаронником или рагу из моркови.

"Неужели это Репин?!"-подумал я.

Я не мог ошибиться. Так часто печатались его фото во всех видах. Все писаки, все журналисты, все фотографы, можно сказать, "питались" Репиным. Круглый вертящийся стол, обеды из сена-это ли не пища для забавных рассказов из жизни Великого Художника!

Несмотря на все мне известное, я был поражен этой демократичностью. Репин в очереди за плохо вымытой вилкой и винегретом!

Не помню подробностей, касающихся столовой, но помню, что я благоговейно последовал за Репиным, когда он вышел и направился к остановке трамвая на Невский.

Репин был кумиром моего отца, и этот культ, равный культу Льва Толстого, был мне внушен с детства. Не было в среде демократической интеллигенции квартиры, где бы на стене не висели репродукции с картин Репина. Толстой босиком, с заложенной рукой за веревочный пояс, непременные "Запорожцы" - они были символом "бунта", "вольницы" и "свободы" в некоем неопределенном художественно-музыкальном понимании. Как же мне было не пойти за ним следом!

Мы вместе поднялись в вагон трамвая, шедший на Васильевский остров. Сразу кто-то уступил место: "Пожалуйста, Илья Ефимович!" Весь вагон сразу узнал Великого Художника, и посыпались вопросы со всех сторон.

Меня поразило то, что Репин разговаривал со всеми, как будто всех этих трамвайных пассажиров он знал давным-давно. Все они были его не только знакомые, но почти друзья. Так непосредствен, свободен, без всякой натяжки, нестеснителен был тон его ответов.

- Что вы пишете? Над какой картиной работаете? А не оказывает ли влияние на вашу трудоспособность столь долгое воздержание от мяса?

- Да что вы! Наоборот, я себя чувствую прекрасно и никогда бы не был столь продуктивен, если бы пожирал дохлятину, трупянину и стервятину!

Выражения его были нисколько не щепетильны. Эти выражения Репина, вся эта свобода словно бы дружеского собеседования вызывали улыбку - улыбку обожания, конечно, все, однако, чувствовали некую экстравагантность, необычность поведения этого "гения - чудака".

Поражал еще и голос: из уст этого щупленького старичка ниже среднего роста исходил густой бас, бас протодиакона, изображенного когда-то им, то есть мужчины грузного, увесистого, утробного, а не потребителя легких салатов и морковных рагу!

Пассажиры все забыли про свои дела, никто не выходил из вагона, войти в него было невозможно.

Мы переехали Николаевский мост. Репин сошел, я вместе с ним. Он направился к главному входу Академии, против сфинксов.

Думаю, что не ошибусь, если скажу, что он шел на выставку "конкурентов" 1913 года, хотя это был не первый день. Очевидно, знали, что он приедет, его ждало академическое начальство.

Если многие современные знаменитости думают, что они "в славе", должен их огорчить: это все ничто по сравнению со славой Льва Толстого и Репина! Их в лицо знал каждый русский человек!

Ректор Леонтий Бенуа, Савинский, Кардовский, Бруни, Творожников и еще кое-кто стояли в вестибюле. Так велик был почет ему.

Владимира Маковского не было, очевидно, он считал, что ему встречать Репина не по чину.

Репин разделся и подал руку принявшему пальто служителю. После служителя он подал руку Леонтию Бенуа - ректору Академии и архитектору Двора Его Величества! Сказался нигилист. После Бенуа поздоровался со всеми. Студенты стояли кругом.

Вдруг Репин, отойдя от профессоров, пустился бегом вверх по. лестнице. Мы, молодежь, юноши девятнадцати-двадцати лет, побежали за ним. Несчастные знаменитости-профессора и академики с брюшками, с одышками, с "сердцами" медленно пошли вверх вдогонку. Сколько лет было Репину в 1913 году?

Каждый профессор показывал ему своих учеников. Странным показалось мне, что он хвалил бездарностей, придирался к художникам поярче.

Долго стоял молча перед "Мальчишками" А. Яковлева. "А плечо-то помято!" - сказал он Кардовскому, указывая на какую-то сангину входившего тогда в успех мастера.

О непоследовательности Репина уже писалось немало. Сложно ее понять, а тем более объяснить. Наверное, принимаясь расхваливать слабые вещи, он просто увлекался какими-то качествами, которые не столько там имелись. на самом деле, сколько ему попросту померещились.

Помню, был у меня знакомый, студент университета. Он был одержим манией рисунка, манией скверного рисунка. Он ничего не искал, ничему не учился, он только рисовал, рисовал, рисовал, наполняя альбом за альбомом дряблыми и приблизительными набросками прохожих, извозчиков, каких-то девушек, сидящих на скамейках, каких-то нянек с детьми и тому подобное. Он имел нескромность. поехать к Репину в Куоккала и показать свои альбомы. И Репин пришел в восторг! Мы, молодая рисующая братия, были поражены! Как Великий Репин мог одобрить.эту рисовальную труху???

Этот фанатик заполнения рисовальных альбомов несколько раз приглашал меня с собой:

- Со мной всегда будешь принят...

Я так и не решился. Думал: приобрету какое-то лицо в искусстве и уж тогда это будет уместно. Зря скромничал, теперь мог бы многое рассказать при моей памяти и наблюдательности. Но разве я знал, что буду когда-нибудь писать воспоминания...

Впрочем, лучше Корнея Чуковского все равно не напишешь.

Передаю эпизод со студентом исключительно для будущих искусствоведов, они могут натолкнуться на восторженные отзывы Репина относительно других художников, весьма средних и тусклых, пусть примут во внимание этот эпизод.

В. Милашевский. Вчера, позавчера. Воспоминания художника. - Л.: Художник РСФСР, 1972. - С. 68-73.

Последние комментарии: