Сергей Григорьевич Елисеев (1889-1975 ) – второй сын купца, владельца Торгового товарищества «Братья Елисеевы» Григория Григорьевича Елисеева и его жены Марии Андреевны, урожд. Дурдиной. С. Г. Елисеев – выдающийся японист, основатель дальневосточного направления исследований в США, создатель научного японоведения во Франции. Он был первым и на то время единственным европейцем, который получил высшее образование на историко-филологическом факультете Токийского императорского университета. Публикуемые письма в Париж к Габриэль Петровне Мелькебек, родной сестре Веры Петровны, жены Сергея Елисеева, были им написаны сразу же после бегства в Финляндию, осенью 1920 года, вероятно уже в Швеции. Письма сохранились фрагментарно, и можно предположить, что история второго, состоявшегося побега, не является письмом к Мелькебекам, но составляет другой жанр – документальный рассказ или повесть. Это повествование было использовано позднее в книге С. Г. Елисеева «Дневник заложника Красной России».

Сергей и Вера Елисеевы в Японии, лето 1916 г.

Наступил 1920 год и с ним надежды на отъезд за границу. Бывали дни, когда я верил, что мне дадут командировку, но чаще бывали дни, когда в легальную командировку не верил и казалось, что нужно удирать. Стал наводить справки о нелегальных способах переезда через границу, и начали с Верой продавать вещи. Продали серебро, кое-что из японских вещей и отложили на отъезд. Паек, который давали ученым, облегчил наш бюджет: нам не нужно было продавать вещи, чтобы подкармливаться. Кроме того, я стал больше зарабатывать, так как был секретарем отделения факультета. Мы понемногу копили деньги. Я усиленно искал людей, которые могли бы нас перевезти. Это было очень трудно. Мы постоянно слышали, как те или другие попадались на провокаторов, которые брали с них деньги и предавали их. Нужно было действовать осторожно. Часто в темные долгие зимние вечера, после того как дети были уложены, мы спокойно с Верой могли посидеть за самоваром. Единственный час, когда мы виделись и могли поговорить по душам. Мы часто сидели и молчали. Тихо шумел самовар, и в холодной комнате от чая шел белый пар. «Что-то наши? В Париже ли они? Когда-то мы их увидим? – говорили мы в один голос, и оба улыбались: это наши мысли встретились. Потом долго говорили о Вас и всегда кончали разговор: «Нужно удирать». Наконец, мне удалось найти некоторые организации, которые занимались перевозкою буржуев в Финляндию, но они брали по 35 тысяч думскими с человека. Нам нужно было заплатить 140 тысяч думскими, то есть 700 тысяч советскими. Но таких денег у нас не было. Было 250 тысяч командировочных и около 200 тысяч своих. Мы, кроме того, узнали, что Финляндия высылает обратно тех, которые приезжают без разрешения. А высылка обратно для меня, призывного возраста, грозила расстрелом. Невольно об этом приходилось задумываться. В это время я узнал, что можно оказией через тайного курьера национального центра (кадетская партия) послать письмо проф. А. Д. Рудневу. Я ему послал письмо с просьбой выхлопотать для меня, Веры и детей разрешение на въезд в Финляндию. Тем временем через Степ(ана) Франц(евича) Гроэр мне удалось найти людей, которые жили на станции Горской по Приморской ж(елезной) д(ороге) (это на полпути от Сестрорецка) и которые переводили людей в Финляндию по льду Финского залива.¹ Они благополучно перевели Гроэровских знакомых и брали за переход 2 тысячи царскими и 3 тысячи думскими. Это для нас были подходящие условия. В одно из воскресений в середине января я оправился со Степ(аном) Франц(евичем) Гроэр к этим людям на станцию Горскую. Был холодный и ветреный день 20 (градусов) мороза. Мы, чтобы не обратить (на себя) внимания, тем более, что Горская входила в военную зону, слезли на предыдущей станции и пошли пешком. Прошли 6 верст. Затем пришли на Горскую и прошли в избу к этим людям. Нас встретила уже немолодая женщина, лет 40, и провела в избу. Там сидел мужчина лет 30 и ее муж лет 50. Она и этот молодой занимались переправкою. Муж ее участия не принимал. Проговорили с ними. Они согласились. Детей было решено везти на саночках. Мы условились, что они проведут нас мимо фортов, проведут опасную зону и доведут верст за 6, не доходя Териокского берега, а дальше мы пойдем одни. Всего нужно было по льду пройти 18 верст. «Сейчас с детьми идти очень холодно, подождите до середины февраля, тогда будет потеплее, а то на море уж очень холодно». Мы на этом расстались и, довольные вернулись домой. Я обо все рассказал Вере, она согласилась идти хотя бы о льду, только бы уйти из Петрограда.² Морозы стояли в январе отчаянные, выше -15 градусник не подымался, почти целыми неделями держалось -18, -20. Профессор Матвеев, придя утомленный домой и не имея дров и сил затопить, заснул одетым на постели, и на следующее утро его нашли мертвым. Он замерз в своей квартире. У нас дома было очень свежо. Вода, которую мы хранили в ванной, так как водопровод не работал, за ночь замерзала, и мы прорубали лед топором. От холода страдали дети и Вера. Все они ходили с распухшими от холода руками, на которых сделались engelures.³ Вера не могла касаться дверных ручек, настолько они могли холодны. У ребят пухли ноги, и они сидели в постели. Больше всех страдала, конечно, Вера, она, бедная, совершенно искалечена этою каторжною жизнью. Ее нужно упорно и долго лечить. У нее так болели пальцы на ногах, что она не могла на них ступить, а ей приходилось простаивать в очередях на 20-градусном морозе. Мы все думали, что у нее болят ноги в связи с ее внутренней неурядицей после операции. У нее там образовались швы и спайки, что легко было прощупать, так как зимою она сильно похудела. Только потом мы догадались, что это ревматизм. Ей приходилось тяжело. Я отправлялся нас службу, а они с Манефой, встав в 7 часов утра, отправлялись на ломку дров, где им выдавали бревна вместо дров. Манефа ломом и отцовским топором ломала, а Вера собирала бревна, а потом они вдвоем на саночках везли иногда 15 пудов. После такого дня у Веры появлялись боли в животе. Я ей все советовал обратиться к врачу. Она говорила, что они все равно ее не понимают. Наконец, послушалась и пошла к д(октору) Шустеру, который жил в нашем доме. Он ей очень помог. Прошел незаметно январь. Холода все продолжались. В середине февраля я получил телеграмму, что Ком(иссариат) иностр(анных) дел требует, чтобы я приехал в Москву в связи с организуемыми в Москве при Академии Главного штаба курсами востоковедения. Отказываться было нельзя. Мы все считались призванными и мобилизованными. Нужно было ехать. Кроме того, это мне давало возможность похлопотать и двинуть дело о моей заграничной командировке.

После долгой беготни, чтобы получить выездное свидетельство, билет о сдаче карточек, пропуск, разрешение на посадку и, наконец, билет, я сел в вагон и уехал. В Москве меня очень нелюбезно встретили в Комисс(ариате) иностр(анных дел. Я начал отказываться от участия в этих курсах, говоря, что мне трудно ездить в Москву, что у меня больное сердце и т.д. «Вы не желаете с нами работать, Вы саботируете!» - сказал мне резко комиссар. «Я получил от Комиссариата Народного просвещения заграничную командировку и, должно быть, уеду за границу». –«Вы никуда за границу не уедете, - ответил мне комиссар, - мы никого не выпускаем». «Это неправда, вы дали паспорт Зелинскому, Ястребову, теперь дали профессору Брауну», - сказал ее. «Вы нам как специалист-восточник нужны, и Комиссариат иностранных дел Вам заграничного паспорта не выдаст», - было мне сказано в решительной форме. Пришлось подчиниться. Днем я все бегал, стараясь устроить командировку. Купил довольно дешево 10 тысяч царских и 35 тысяч думских, а по вечерам читал лекции. Холод стоял в Москве ужасный. Трамваи не ходили, и я измучился вконец. В первых числах марта мне удалось выбраться из Москвы с тем, чтобы через две недели приехать опять на неделю читать лекции. Комиссариат иностранных дел обещал мне, что они меня пустят за границу весною. Но я в это не верил. И твердо решил, что нужно бежать. 5 марта я приехал в Петроград, где стояла теплая весенняя погода, и снег таял. От Веры я узнал, что Гроэры ушли в Финляндию. Время терять было нечего. 7 марта, в воскресенье, мы с Верою поехали на станцию Горскую, стоял мягкий весенний день и 1 градус мороза. Приехали к нашим перевозчикам, они нас очень мило встретили, сказали, что они перевели благополучно Гроэра и его мать, мою тетку, ждали все нас. Я объяснил, что задержался в Москве, но что я теперь готов.

«Нужно поторопиться, а то скоро на море на льду будет уже вода, приезжайте во вторник, 9-го, последним поездом 6-часовым, и мы вас в ночь с 9 на 10 переведем», - сказала нам женщина. «Хорошо», - сказали мы и уехали. Приехали домой и начали собираться. Два больших узла набили мехами и детским бельем, потом уложили два чемоданчика. В два дня кое-как убрали квартиру, кое-что продали и купили думские деньги. В понедельник таяло, во вторник стало подмерзать, и мы радовались, что на море не будет луж. Ночь с понедельника на вторник провели в сборах, в писании писем оставшимся. Все это через неделю после нашего бегства Манефа должна была передать по назначению. Помолились, прилегли поспать. Во вторник одели ребят, Вера надела на себя два платья, я надел два костюма и три пары белья, в карманы рассовал деньги и документы и пешком пошли на Приморский вокзал. Благополучно сели в поезд. Когда в поезде проверяли документы, я показал красноармейцу бумаги, выданные мне в Москве Академ(ией) Генер(ального) штаба. К 6 часам приехали на станцию Горскую. Вышли, я нагрузился двумя большими узлами через плечо, чемодан взял в руки. Вера взяла Вадима на руки и пошли к нашим людям. Пришли в избу. Вошли. Смотрим, сидит один 50-летний муж, ни женщины, ни другого нет. Я спрашиваю: «Где же другие?». Он мне тревожно говорит: «Они где-то вчера попались и арестованы, я жду с минуты на минуту обыска. Вам оставаться здесь нельзя, Вас могут арестовать – уходите». Вера стоит с детьми и смотрит на меня. Я вижу, что время терять нечего. «Скажите, что мы пришли за молоком, а я пойду искать пристанища, так как больше поездов нет, и нам не вернуться домой», - сказал я Вере. Оставил их с вещами на дворе одной избы, а сам пошел искать приюта. Постучался в одну избу. Подозрительно посмотрели и отказали, в другой – тоже. Так я обошел шесть изб. Солнце уже садилось. Меня охватило отчаяние. Наконец, в седьмой избе старушка была одна и пустила нас переночевать. Я сейчас же пошел за Верой и детьми. Увидав наши вещи, она довольно подозрительно на нас посмотрела. Пришел ее сын: «Вы зачем сюда приехали?», - спросил он. «А вот хотим дачу нанять, а то в Петрограде очень голодно, а мы приезжие из Москвы», - вру я ему. Он, видимо, плохо верит. Я ему показал документы. Он ничего не сказал. А вдруг он пойдет и донесет в местный совет, что к нему пришли такие. Нас обыщут, найдут царские деньги, документы прежние, меха, кое-какие драгоценности, белые балахоны, в которых мы должны были идти, тогда арестуют и или меня расстреляют, или посадят в тюрьму на год и всё отберут. Мы волновались. Вечером к нему пришел какой-то милиционер. Можете себе представить, что мы пережили, но они оказались приятели. Нас не тронули. Наступила мучительная ночь. Каждый стук, каждый шорох. Нам все казалось, что идут с обыском. Дождались утра. Опять нагрузились узлами и пошли на станцию. Было чудное морозное утро. Мы думали: «Ведь мы могли бы быть уже в Финляндии, а теперь должны ехать домой». Перед приходом поезда ко мне подходит милиционер и говорит, сто с такими крупными вещами он меня со станции выпустить не может, пусть я ему покажу разрешение на вывоз вещей. Я стал доказывать, что вчера только приехал и никакого разрешения мне не надо. Подошел поезд, я в него сел. Поезд тронулся, а милиционер мне сказал: «Вас досмотрят в Лахте». Молча мы сидели с Верой и молили Бога, чтобы нас не досматривали в Лахте, так как тогда мы погибли. Не доезжая Лахты – проверка документов. Проверял тот же, что и накануне. Я обратился к нему: «Товарищ, Вы помните, я вчера ехал. Вот сегодня я еду обратно, тороплюсь в Петроград, а меня хотят досматривать в Лахте. Заявите об этом, пожалуйста». «Это меня не касается», - сказал он. Наконец Лахта. Мы сидим, ждём. Минуты тянутся, как часы. Наконец свисток, и мы поехали. Опасность миновала. Но могут еще досматривать в Петрограде. Наконец Петроград. Вера с тяжелыми тюками бежит в боковую калитку, где не проверяют документы и пускают женщин. Я вижу, что она благополучно прошла. Я прохожу спокойно турникет. Мы на улице. Бежим с узлами через Неву. Нанимаем какого-то мужичка за фунт табаку и на розвальнях доезжаем домой. Побег не удался. Мы разбиты, усталы, но благодарим Бога, что не попались. Манефа рада, что мы вернулись.

…проф(ессору) Сильверсвану.⁴ Его не застал дома. Он был на репетиции в Александринском театре как член репертуарной комиссии. Я отправился туда. Нашел его и просил, чтобы он поговорил с Федором Карловичем. Был уже первый час, когда нам удалось дозвониться до Федора Карловича. Он просил сейчас же прийти к нему на службу. Это было недалеко от театра и совсем близко от квартиры Сильверсвана. Пошли. Нашли советское учреждение, в котором он служил. Если хотите ехать, то нужно сегодня уезжать», - сказал мне сразу Федор Карлович. Я от этих слов как-то даже растерялся. «Как сегодня, но ведь у меня нет нужных денег», - сказал я ему. Опять начали считать-пересчитывать. На советские деньги выходило 1.600.000 рублей, а у меня набрался только 1.000.000. Он согласился взять несколько колец в залог, с тем, что, когда моя доха будет продана, ему заплатят 600.000 рублей, и он вернет кольца. Я решил, что нужно еще подумать, и сказал, что дам ответ через час. Пришел к Сильверсвану на квартиру и сказал Вере по телефону условно, что заседание назначено на сегодня, вечер, 9 часов. Она сказала, что готова и будет одевать детей. Снова я пошел к Федору Карловичу. Уговорились окончательно. Деньги и бриллиантовые кольца я ему должен был принести на квартиру не позже 4 часов. Он живет у Балтийского вокзала. Выехать я должен с последним поездом, который отходит от Балтийского вокзала в 9 часов вечера и доехать до станции Мартышкино, где он нас встретит. Вещей брать не более трех пудов и негромоздкие чемоданы, чтобы не бросались в глаза. Уговорились, и я поехал домой. Дома я был в начале четвертого. Переодеваясь, я Вере сказал, чтобы она с последним 6-чаовым трамваем приехала с детьми на балтийский вокзал, где я буду ждать. Надел на себя три рубашки, две пары кальсон, две пары носков, жакет с жилеткою и брюками и сверху пиджачную тройку. Все свободно наделось, потому что я так похудел. Потом взял деньги, надел осеннее пальто, поверх надел непромокаемое резиновое и в карманы взял несколько ремней, чтобы легче было нести чемоданы. Уехал. Был уже четвертый час, и я видел, что только-только поспею к 4 часам к Федору Карловичу на квартиру. Трамвай остановился – не было тока. Постояли-постояли – поехали. Казалось, что трамвай немилосердно тихо тащится. Половина пятого я был у вокзала. Решил не идти на квартиру, а подождать Федора Карловича у вокзала, так как знал, что он должен уехать поездом 4.45. Смотрю на часы. Стрелка медленно продвигается вперед. 4.35, до отхода еще 10 минут. Федора Карловича нет. 4.40 – его нет. Наконец, в 4.42 он показался на мосту у Лермонтовского проспекта. Бежит, торопится. «Я к Вам не поспел», - сказал я ему. Не останавливаясь, он мне буркнул: «Все деньги и вещи Вы мне передадите там, я Вас встречу». И промчался в вокзал. Я остался ждать у вокзала. Время тянулось нестерпимо долго. Казалось, что все смотрят на меня и видят, что на мне напялено столько вещей. А день как назло стоял теплый, и была чудная солнечная погода. Без 10 минут шесть приехала Вера с детьми, с чемоданами и с Манефой, которая их проводила. Манефа нас всех поцеловала, взяла от меня продуктовые карточки и убежала, чтобы еще на трамвае поспеть домой. Мы остались сидеть на парапете подъезда вокзала. Постепенно собирались люди с мешками, с узлами, которых отправляли на порубку леса. Я пошел в кассу и взял обратные билеты в Ораниенбаум. Время тянулось невероятно, и нам все казалось, что все смотрят на наших детей, на нас, на наши чемоданы.

В начале седьмого часу на извозчике подъехал к вокзалу проф(ессор) Сильверсван и привез мне мой чемодан, в котором были меха. «Ну как, Вы с нами едете?» - спросил я его. «Нет, я не могу, у меня не все дела устроены, надо еще устроить с командировкой – мне раньше, чем через три дня не уехать, я поеду со следующими контрабандистами. Ждите меня, увидимся в Финляндии». «Спасибо Вам за всё, за Ваши хлопоты, за доставку чемодана. Да, сколько я Вам должен за извозчика?» - «Шесть тысяч рублей».

Весь этот разговор происходил полушепотом вдали от вокзала, где никого не было. Он попрощался с нами и ушел. Мы остались ждать. После восьми вечера солнце стало садиться, и по небу медленно разливался желтый оттенок, который над нашими головами переходил в зеленый. К вокзалу все подходили какие-то люди с котомками, матросы, которые ехали в Ораниенбаум, плохо обутые красноармейцы. Половина Девятого мы вошли в вокзал и стали в очередь у дверей. Через 10 минут стали пускать. Вера несла Вадима на руках, Никита шел с ней за руку, я сзади с трудом тащил три чемодана и узел. Спросили при входе билеты. Документов не спрашивали и не проверяли. Все обошлось благополучно. У платформы стоял товарный поезд, в вагонах из досок устроены скамейки. Мы вошли во второй вагон с конца. Сели на скамейку, поставили на пол чемоданы. Вадима Вера взяла на руки, а Никита уселся на чемоданы. Мы молча смотрели, как мимо вагонов проходили спешившие в вагоны люди. Напротив нас сидели какие-то полуинтеллигенты с барышнями и оживленно болтали.

«Вы не знаете, сколько станций до Ораниенбаума? – спросил я его, желая узнать, которая станция будет Мартышкино, где нам нужно слезать.

Не помню, не то 6, не то 7 – Дачное, Лигово, Володарская, Старый Петергоф, Новый Петергоф и Ораниенбаум, кажется», - сказал он.

- Ах так, - сказал я, и где-то застучало, затикало в голове. Где же Мартышкино, которая эта станция. Ведь спрашивать неудобно, можно обратить внимание, думал я и смотрел то на ровно лежащие доски заплеванного пола вагона, то на кусочек неба, который стал желто-зеленым и постепенно угасал.

- Здравствуйте, Вера Петровна. Вы куда? – услышал я голос и невольно вздрогнул. С Верой за руку здоровалась Шура Полещук.

- Мы на дачу едем, - как-то неуверенно сказала Вера и посмотрела на меня.

- Здравствуйте, - сказал я и сейчас же стал ее расспрашивать, чтобы избежать вопросов: «Куда это вы с этим поздним поездом?»

- Я еду к сестре, к Кате, она живет в Новом Петергофе, и я у нее гощу. – Пойдемте в передний вагон, там больше места. Я Вам займу места.

Мы согласились и пошли. Сели с ней в вагон. Все время мы старались ее расспрашивать о том, как они все живут, как предполагают устроиться на зиму и т.д. Поезд давно уже пошел, стало быстро темнеть. Шура нам рассказывала про своих, про Катю, про себя и не спрашивала, куда и почему мы едем. Наконец, она спросила нас: «А Вы куда едете?»

- Мы едем в Мартышкино, - сказал я.

- А, так это следующая станция после Нового Петергофа. Это совсем близко от нас – приходите к нам. Вы что, дачу сняли?

- Да, я получил небольшой отпуск и так как в Петрограде стало трудно достать молоко, то мы решили пожить немного на даче. Вы говорите, что это недалеко от Вас, а как к Вам пройти, Вы объясните, и мы непременно зайдем к Вам, - заговаривал я ей зубы, все боясь, что она спросит наш адрес, а я никакого адреса не знал, ни названия улиц, ни фамилий домовладельцев. Она начала нам объяснять, а я внимательно слушал. Я думал, вдруг нас никто в Мартышкино не встретит или случится что-либо вроде того, что было на станции Горская, тогда мы пойдем к Полещукам, они нас приютят, и этим мы избежим ареста и худших перспектив. Я почувствовал себя совершенно спокойным. Я знал, где Мартышкино, и знал, что делать, если сорвется наше бегство. Совсем уже стемнело, и в вагоне было совершенно темно. Вадим крепко спал у Веры на руках. Никита сидел на чемодане и смотрел на летящие искры.

- Ну вот, я и приехала, вам выходить на следующей станции, - сказала Шура, - приходите к нам, будем ждать, - сказала Шура и вышла.

- Спасибо, придем, - сказал я.

Было уже без четверти одиннадцать, и показался месяц, весь желтый и сравнительно тонкий. Стало светлее.

Колёса заскрипели, поезд стал вздрагивать и, наконец, остановился у небольшой платформы. Станционное здание осталось где-то позади. Вера взяла детей. Я взял чемоданы и в темноте спрыгнул на платформу, которая мне показалась довольно высокой, но я в темноте не рассчитал, платформа оказалась где-то внизу, и я полетел, ударился сильно лицом о перила и вдребезги расколотил пенсне. Я сейчас же поднялся. В это время к нам подошел Федор Карлович и шепотом сказал:

- Подождите, я посмотрю, не приехал ли кто еще из моих клиентов, - и ушел по направлению к станции. Он скоро вернулся.

- Нет, никто не приехал. «У Вас очень много багажа, могли обратить внимание на себя», - сказал он шепотом. Мы пошли не по направлению к станции, а в конец платформы. Поезд тронулся. Потянулись темные вагоны, мелькнул последний вагон своим красным фонарем, и все стало тихо. Мы прошли по какой-то тропинке, поднялись на холмик и очутились у скамейки. Федор Карлович поставил чемоданы на откосе. Он нёс два маленьких. Я поставил большой и положил на сырую землю узел. «Подождите нас тут», - сказал он Вере. Вера с детьми села на чемодан. Я оглянулся. Было сыро. Вышедшая из-за деревьев луна довольно ярко освещала холмики и какие-то вдалеке крыши. Вера с детьми сидела на чемодане, и в этот момент они мне показались такими жалкими, беспомощными – три мне близких, молчащих существа. Мы прошли и сели на сырую скамейку.

- Где деньги и драгоценности? Дайте мне их, - сказал Федор Карлович. Из разных карманов я стал доставать думские, царские и немного финских марок, потом Верины кольца.

- Что Вы так копаетесь – нужно торопиться! – сказал он. Взял всё и, не смотря, сунул в карманы.

- Идите теперь к своим и подождите – я сейчас приду, - сказал и куда-то скрылся. Я подошел к Вере.

- Ушел, - сказал я, - а что если он не придет, или если нас увидит тут красноармейский патруль?

- Я думаю, мы скажем, что ошиблись станцией и идём в Новый Петергоф. Ведь у нас еще два часа времени, здесь можно ходить до часу ночи, но я не думаю, что он нас обманул, он придёт.

Стали ждать. Казалось, что слышно было, как бьется сердце. Кругом ни звука. Луна медленно ползла кверху, делаясь все светлее. Где-то вдруг послышались голоса. Один, два или даже, как будто, трое. Мы насторожились. Нервы натянулись, и все внутри как-то окрепло, стало каким-то устойчивым. Голоса всё ближе. «Ничего, дети выручат», - думал я и спокойно ждал приближения чужих. Но вот показалась фигура Федора Карловича в широкополой шляпе. За ним шли двое мужчин. Они взяли наши чемоданы, и мы пошли по тропинке. Скоро вышли на какую-то дорогу. Прошли минут десять, наконец, вошли в ворота, прошли мимо сарая по большому двору и поднялись на крыльцо. Постучали, нам отворил дверь молодой, довольно красивый мужчина и, освещая лампой темный коридор, провел нас в большую комнату. На середине комнаты стоял стол, на который он поставил лампу. Остальные куда-то пропали. Вскоре пришел Федор Карлович и прислуга, которая принесла остальные чемоданы.

- Сегодня едва ли Вам можно будет уехать. Лодка большая, тяжелая, а ветра совсем нет. Кроме того, не приехали другие, которые обещали, так что только Вас троих невыгодно везти. Вы как, все-таки хотите ехать? А то можно здесь обождать до завтрашнего вечера, здесь совершенно безопасно. Чемоданы Ваши можно спрятать. Вы подумайте, а я еще раз пойду поговорю с лодочниками, - сказал Федор Карлович и ушел вместе с молодым мужчиной. Мы остались одни.

- Ну как, Вера, будем настаивать, чтобы нас везли сегодня, или подождём?

- Я не знаю, Серёжа, мне кажется, что настаивать не надо, пусть уж они делают, как им удобнее, - это, пожалуй, спокойнее.

- Хорошо, тогда будем ждать до завтраго, - сказал я.

Всё как-то стало безразлично. Вдруг захотелось есть. Я вспомнил, что я с утра ничего не ел. Из всех суставов полезла усталость, ныла спина, болело плечо, которое оттянул тяжелый чемодан. Мы сидели на четырех стульях у большого стола. Окна были закрыты ставнями. Открытая дверь вела в другую комнату, где на полу лежала солома. В нашей комнате в углу тоже лежала солома, и стояла какая-то большая пустая рама. Всё производило впечатление большой нежилой дачи.

- Мама, я есть хочу, - сказал Никита. Я опять почувствовал хорошо знакомое чувство голода.

Достал черный хлеб, холодную вареную картошку, полфунта масла, которое мы случайно купили перед отъездом за 9 тысяч рублей. Стали закусывать. Пришел опять молодой мужчина и Федор Карлович.

- Они не хотят ехать, - сказал молодой мужчина с легким финским акцентом. – Лучше, если Вы подождете до завтра, а то сегодня нет ветру. Если будет хороший ветер, они Вас в 4 часа довезут до Териок, а так опасно.

- Нам все равно, если они не хотят, то мы подождем, - сказал я.

- Я Вас проведу наверх, у меня там есть небольшая комната с двумя диванами и тюфячок. Я Вам дам одеяла. Вы ложитесь и спите, а завтра весь день просидите в этой комнате. Только, пожалуйста, чтобы дети не шумели, в особенности, если внизу кто-то придет ко мне. Так Вы проведете весь день, никто не узнает, что Вы здесь, а завтра можно будет ехать. Мы Вам дадим молока, хлеба и жареной картошки на сале, с голода не умрёте, - сказал он и ласково улыбнулся. Его манера говорить, его улыбка, спокойные движения, сильная фигура – все это внушало доверие и располагало к себе. Он производил впечатление не простого человека из народа.

- Вы только не волнуйтесь и не беспокойтесь, мы уже второй год перевозим людей, и у нас никто не попадался. Лодочники, которые вас повезут, уже совершают этот рейс в тридцатый раз. Они каждый камешек знают! Пойдемте наверх, я Вам покажу комнату, и ложитесь спать.

Мы пошли наверх. Поднялись во второй этаж и, пройдя каким-то коридорчиком, очутились в комнате мансардного типа с двумя диванами. Один был покрыт клеенкой, которая местами ободралась, другой какой-то вылинявшей материей. У двери на полу лежал матрас и одеяло. Прислуга принесла два потертых ватных одеяла. «Спокойной ночи», - сказал он и ушел. Мы уложили детей на один диван, Вера легла на другой. Я спустил пламя у небольшой лампы и лег на пол, на матрас, не раздеваясь. Скоро мы крепко заснули.

Проснулись рано утром. Косые лучи осеннего солнца освещали полосатые занавески, на которых тени от листвы деревьев сплетались в причудливые рисунки. Дети было собрались вставать, но я их уложил: «Лежите спокойно, здесь нельзя шуметь и вставать еще рано». Опять улеглись. Время тянулось нескончаемо долго. Внизу слышно было, что все уже встали и ходили. Где-то невдалеке прогромыхала телега. Заскрипела лестница. Кто-то поднимался к нам. Пришла молодая горничная-финка и принесла молока и немного хлеба. На трех стульях уселись к качающемуся столу и стали закусывать. Нервное настроение, необычная обстановка, все это передалось детям.

Они молча жевали черный хлеб и пили молоко, которое было чудесным. Снова заскрипела лестница. Постучали в дверь. «Войдите». Вошел молодой финн. Сегодня вечером Вас повезут контрабандисты, а днём вы посидите в этой комнате. Только, чтобы дети не шумели. Мне нужно съездить в Петроград, но вечером я вернусь. Вы не бойтесь, вы здесь в безопасности, прислуга вас накормит, я ей сказал. До вечера», - сказал и ушел. Мы остались сидеть в комнате. Чтобы занять детей, я начал им рассказывать сказки. Прошло утро. В 12 часов молчаливая прислуга-финка принесла нам хлеба, молока и жареной картошки с грудинкой. Для нас это был Лукулловский обед. Поели сытно, с непривычки было даже как-то тяжело. Чтобы скоротать время, легли спасть и уложили детей. Сытный обед имел свой хороший результат. Дети и мы крепко заснули.

Никита и Вадим Елисеевы. Париж, 1923 г.

Проснулись, был уже четвертый час. Вдруг слышим, кто-то внизу стучит. Прислуга откроет, подумал я. Опять стучат. В доме тишина. Мы притаились в нашей комнате. Слышим два женских голоса. Вот они стучат в окно в первом этаже, и стекло слегка дребезжит. «Верно, никого дома нет», - донеслось до нас, и через некоторое время стукнула калитка. Мы успокоились от пережитых волнений во время этого неожиданного посещения. Через полчаса опять стукнула калитка, потом открыл кто-то входную дверь, и слышно было, что на кухне что-то делают. По-видимому, вернулась прислуга. Я решил выйти из комнаты и посмотреть, где мы. Вышел из комнаты и увидел еще несколько больших комнат, составляющих второй этаж большой дачи. Вышел на крытый стеклянный балкон. Дача стояла среди большого сада, вся закрытая большими деревьями, вдали через листву было видно синее море. Вернулся в нашу маленькую комнату. «Мы уже в Москве?» - спросил Никита. «Нет, мой мальчик, мы скоро приедем в Москву, еще нужно на лодке ехать», - сказал я ему. «Я не хочу на лодке, я боюсь – можно потонуть», - начал хныкать Никита. Я начал его уговаривать, рассказывать, как будет хорошо, когда мы приедем в «Москву» и т.д. Время тянулось медленно, медленно. Вера молча сидела на диване. В 6 часов прислуга нам опять принесла молока и жареной картошки. Сели обедать. Стемнело. Завесили окна и зажгли маленькую керосиновую лампу, едва освещавшую комнату. Поставили ее на пол, чтобы с улицы не было видно света. В полутемной комнате было сидеть как-то еще тоскливее. В 7 часов вечера приехал финн. Поднялся к нам. «Сегодня ночью вас повезут. Раньше часа нельзя выезжать, потому что луна сейчас очень светлая», - сказал и ушел. Посидели, поболтали. Дети начали дремать. Уложили их. Опять вышел на балкон. Открыл окно. Тихо. На темном небе зажглись звезды. Сад весь залит ровным лунным светом… Ни ветерка, ни движения воздуха. Что-то вспыхнуло и побежало дальше. Кронштадтские прожектора бегали по небу, по берегам Финского залива, словно кого-то догоняя, словно кого-то ища. Спустился вниз, чтобы поговорить с финном. Вышли с ним на двор. «Ветра совсем нет, ехать нельзя. Может быть, к ночи поднимется», - сказал он. «Без ветра ехать нельзя?» - спросил я. «Нет, можно, только на веслах очень долго и тяжело, да к тому же и опасно, можно не поспеть к утру выбраться из советских вод», - сказал он. Я побрел опять наверх в комнатку, где дремала Вера и крепко спали дети. «Ну что, едем?» - спросила она меня. «Не знаю, кажется, нет. Погода тихая и нет ветра», - сказал я. Сел на матрас, постеленный на полу, и стал думать о том, что неужели не удастся убежать, неужели опять возвращаться в Петербург и тянуть тяжелую лямку советского служащего. Мысли тягучие, навязчивые тянулись в голове, приклеиваясь одна к другой и с болью отдираясь от чего-то другого, что было надеждою на лучшую жизнь, может быть, не заслуженную, но страстно желаемую. Скрипнула лестница. Я очнулся и вышел в коридор. С лампою в руках к нам поднимался молодой финн. «Пойдемте вниз», - сказал он. Спустился к ним. Прошли кухню и вышли во двор. Луна была уже низко и окрасилась в желтый цвет. По-прежнему было тихо, и не было ветра. «Контрабандисты не хотят сегодня везти вас, говорят, что слишком тихая погода. Вы уж подождите до завтра ночи», - сказал финн. «Что же делать, подождем. Но завтра-то они повезут нас? – спросил я. – «Да, завтра, наверное, повезут». Это «наверное» было для меня мало убедительно, но мы были в их руках и пришлось согласиться.

Настало 22 сентября. Стоял солнечный день. Дети не понимали, почему их держат взаперти в маленькой комнате, просились гулять. Никита говорил, что хочет домой к Манефе, что ему здесь не нравится. Опять ели картошку и пили молоко. Пережили тревожные минуты, когда сквозь щелку в занавесях окна в соседней комнате увидали во дворе красноармейцев и с ними комиссара. Уж не пронюхали ли они и не пришли ли нас арестовывать? Молодой финн что-то с ними долго разговаривал. Потом оказалось, что приходили они к нему по каким-то военно-конским делам. Наступил вечер, а там и ночь. По-прежнему стояла на редкость тихая, чудная погода, и не было ветра. Уложили детей спать и сами улеглись. Я решил, что нам не уехать, раз ветра нет. Проснулся от скрипа лестницы. Кто-то быстро поднимался к нам. Постучали в дверь. Вошел молодой финн. «Вы готовы? Где Ваш багаж: нужно сейчас уезжать». Взял наши два чемодана и пошел вниз. Разбудили детей, стали их одевать. Я боялся, что они будут плакать. Смотрели на нас испуганными, полупроснувшимися глазами, дрожали все теплые после сна и молча давали себя одевать. Спустились с ними вниз. На кухне сидели три финна, обросшие седыми бородами, которые посмотрели на нас, взяли наши вещи и ушли. «Это контрабандисты, которые вас повезут, - сказал нам молодой финн. – Мы сейчас пойдём на берег моря, до лодки версты две, мы пойдем тропинкою позади домов, самое главное, чтобы дети не кричали и не пищали». «Хорошо», - сказал я. Вера взяла Никиту за руку. Он боязливо озирался, но ничего не говорил. Я взял Вадима на руки и понёс его. Он дремал. Вышли из калитки, прошли садом и потом долго шли какими-то тропинками между заборов. Молодой финн шел впереди. Наконец, пересекли Ораниенбаумское шоссе и стали спускаться к морю. «Подождите здесь», - шепнул он и куда-то нырнул в кусты. Тянулись минуты. С моря дул маленький, но холодный ветерок. Луна освещала кусты и деревья. Вдруг, откуда-то вынырнул опять молодой финн. «Пойдемте», - шепнул он. Я вышел из кустов с Вадимом на руках. Предо мной в камышах стояла лодка, около нее контрабандисты, а справа я увидел красноармейца. «Предали», - мелькнула мысль в голове, но я, не отдавая себе отчета, крепко прижал к себе Вадима и двинулся к лодке. Контрабандист подошел ко мне, и я не успел опомниться, как сильные руки подняли меня в воздух вместе с Вадимом, и я очутился в лодке.

Я не успел оглянуться, как два других контрабандиста опустили в лодку Веру и Никиту. Никита вдруг запищал» «Не хочу в лодку», - но я заткнул ему ладонью рот и сдавил пальцами щеки. Лодка уже скользила между высоких камышей, и берега было не видно. Двое контрабандистов сели на весла и усиленно гребли. Лодка выехала из камышей, но, не удаляясь от них, скользила вдоль берега. Вдали видны были кронштадтские форты, на которых горели огоньки. Финны молча гребли. Мы сидели на дне лодки. Вера взяла на руки Вадима, укрыла его своим пальто. Он спал. Никита примостился на маленьком чемоданчике около меня. Один из контрабандистов покрыл его теплым своим пальто. Легкий ветер дул нам в нос. Контрабандисты молча усиленно гребли. Луна зашла за ораниенбаумский берег. Стало темнее. По-видимому, мы уже ехали около полутора часов. Кронштадтские форты казались все на таком же расстоянии. Над горизонтом показалась зелененькая полоска, потом она зашевелилась, поднялась по небу выше, извилась ленточкой и побежала змейкой, за ней засветились красные, лиловые, белые полосы и стало светло, светло. Началось чудное северное сияние. Контрабандисты молча переглядывались и гребли уже в три весла, налегая на весла изо всех сил. На одном из фортов загорелся прожектор. Светлая полоса электрического света быстро побежала направо, потом вдруг по небу перекинулась налево, осветила ораниенбаумский берег и задела нас, осветив лодку, словно днем, добежала до Петергофа и уже медленнее пошла назад, осветила нас и остановилась, словно фиксируя и заколдовывая своим ровным и ярким светом. Потом опять ушла к горизонту. Затрещал перебоем, нервно и дробно, на одном из фортов пулемет. Контрабандист наклонился ко мне и шепотом мне сказал: «Ничего, они плохо стреляют». Пострелял, потрещал и затих. Прожектор же тихо скользил, освещая Финляндский берег.

Форты стали как-то меньше. Стало свежеть, и ветер переменился. Финны подняли парус, но грести веслами продолжали и шептались друг с другом., внимательно всматриваясь в темный, покрытый тучами горизонт. «Скоро, скоро можно будет сказать «до свидания», - шепнул мне контрабандист. Лодка взяла другое направление, и мы уже уходили в открытое море. На востоке стало небо светлее, и стал виден справа от нас Толбухин маяк. Становилось всё светлее. «Теперь мы в финских водах, - сказал мне контрабандист. – Скажите «прощайте» большевикам», - и засмеялся. Лодка шла в направлении открытого моря, и утренний свежий ветер хорошо надувал большой старый заштопанный парус. Вышло солнце. Стало совсем светло и тепло. Справа виднелся финский берег, можно было различить маленькие постройки, слева от нас виднелся значительно дальше русский берег. «Мы днем не можем пристать к Финляндии, потому что нас арестуют, мы вас высадим, когда стемнеет. День мы проведем в море», - сказал мне контрабандист. Они начали убирать паруса, сняли мачту и тоже уселись на дно лодки. Небольшие волны покачивали лодку. Веру укачало, она легла. Никиту тоже укачало, он тоже лег на дно лодки. Вадим, опьяненный морским воздухом, дремал. Солнце стояло уже высоко и славно грело, нам хотелось есть и пить, но ничего с собою не было, так как нам сказали, что переезд длится maximum 8 часов. Финны-контрабандисты дали нам по сухой корке черного хлеба. Пожевали, пожевали и успокоились. В 12 часов дня с Красной Горки начал подниматься большой привязной шар. Контрабандисты заволновались. Велели нам лечь на дно лодки, сами тоже легли и покрылись парусом. Так мы лежали часа два. Наконец, шар спустился. За эти два часа ветер отнес нас довольно близко к финскому берегу. Высунув осторожно весло, начали отгребаться. Так до сумерек мы болтались в лодке между финским и русским берегом. Начало темнеть. Контрабандисты зашевелились. Стали налаживать снасти, потом подняли мачту, поставили ее и, когда уже совсем стемнело, подняли паруса. Дул свежий ветер, и мы с легким креном помчались к берегу. К какому берегу? Мне трудно сказать: пока ставили мачту, парус, наша лодка наша лодка успела столько раз обернуться кругом своей оси. Ехали около часу, может быть, немного больше. Пристали к каменистому берегу. «Вылезайте», - сказали нам контрабандисты. Двое перетащили наши чемоданы – у нас их было три и один большой узел – всего два пуда багажа; потом я по камням добрался до берега, потом принесли детей и, наконец, пришла Вера. Я сосчитал вещи, посмотрел, все ли здесь, хотел дать на чай контрабандистам, но они уже были в лодке, и серый парус удалялся от берега и скоро потонул в вечерней мгле. Мы стояли на каменистом берегу. Кругом был сосновый лес. Тихо, ни звука. «Ты уверен, что мы в Финляндии?» - спросила меня Вера. «Судя по пейзажу, да. Нужно идти, что же тут стоять. Ты возьми за руку детей, а я потащу вещи», - сказал я. Связал ремнем узел и тяжелый пудовый чемодан и взвалил их себе на плечо, а два маленьких чемодана взял в руки. Пошли по направлению к леску. Пройдя 50 шагов, я должен был остановиться. Стучало в висках, билось больное сердце и не хватало дыхания. Постояли в леску. Тишина полная. Хотя бы собака залаяла, тогда хоть знаешь, куда идти. Снова взвалил чемодан.

Поплелись дальше. Так, отдыхая каждые 20-40 шагов, тащились мы сосновым леском больше часа. Наконец, вышли на хорошее шоссе. Впереди нас тянулся длинный хороший белый забор. «Ты, Вера, здесь посиди с детьми на чемоданах, а я поищу, нет ли жилья здесь», - сказал я. Перелез через забор и стал подниматься в гору. Нашел пустую дачу, но потом заметил направо другую, в которой светился огонек. Пошел туда и через стеклянную дверь балкона увидел: комната, лампа горит, у стола сидели две женщины и с ними пожилой мужчина, все трое хорошо и модно одеты, сидят и в карты играют. На столе стоит самовар, белый хлеб, фрукты. Я тихонько постучал в стекло. Они вздрогнули, и господин, им что-то сказав, подошел к балконной двери. «Кто там?», - спросил он. «Из Петербурга бежавший, можно к вам», - сказал я, не находя слов. «Конечно, войдите, это Вы из Петербурга?» - быстро говорил он, осматривая меня с ног до головы и с головы до ног. Я ему сказал, что жена и дети остались на дороге. Пошел за ними и их привел. Увидев фрукты и белый хлеб, дети затряслись от радости. Мы не знали, что нам говорить. Эти трое оказались петербуржскими поляками, муж одной дамы был польским министром продовольствия. Они нас очень радушно встретили, накормили и уложили в постели, покрытые чистыми простынями. Мы заснули, как убитые. На следующее утро (24 сентября) мы узнали, что мы высадились в пяти верстах от маяка Сэйвиста и что нам нужно ехать в карантин в Терийоки.⁵ Позвонили туда по телефону и поехали на двух таратайках под конвоем финского солдата. Наш возница старательно пытался узнать, кто нас привез, и какая была лодка, но мы, не желая подводить наших контрабандистов-финнов, говорили, что мы уехали из Ораниенбаума и что нас везли русские и эстонцы. Вечером 24-го приехали в Терийоки. Начался новый период жизни – мы эмигранты.

Примечания:
 ¹. Гроэр Степан Францевич, двоюродный брат Сергея Елисеева. Мать С. Ф. Гроэра – Мария Григорьевна Елисеева, тетка Сергея Елисеева. Гроэры благополучно бежали в Финляндию в феврале 1920 г.
 ². Вера Петровна Елисеева, урожд. Эйхе (1886-1971), жена С. Г. Елисеева. В Терийоках у семьи Эйхе, вероятно, была дача. Отец, Петр Павлович Эйхе, кандидат в комитет Общ-ва благоустройства дачной жизни в Терийоках (1895 год), мать – Габриэль Павловна, урожд. Круассан. Кроме дочерей Веры и Габриэль, возможно, была и Елена: в Куоккала значится дача Елены Петровны Эйхе «Елена».
 ³. Обморожения (франц.)
 ⁴. Борис Павлович Сильверсван (1883-1934) – филолог, германист, археолог. Один из немногих в России специалистов по скандинавским древностям. В конце 1920 или в нач. 1921 г. был арестован и посажен в тюрьму, освобожден в феврале под поручительство Максима Горького. Бежал с семьей из Петрограда на лодке в конце октября-ноябре 1921 года. Оставил воспоминания о Н. Гумилеве и «деле профессора Таганцева».
 ⁵. Маяк Стирсудден в Сейвясто/Озерки.

/ ©  Марахонова С.И. Орден священного сокровища Сергея Елисеева. Как сын русского купца стал основателем американского японоведения / Российская академия наук, Институт восточных рукописей (Азиатский музей). СПб.: СИНЭЛ, 2016. 426 с. ISBN 978-5-9908187-6-7. С. 337-350. /

Последние комментарии: